Буфетчица позвала официантку, та кликнула посудомойку, и все они устремились на улицу глазеть. Даже два пожилых спаниеля, с незапамятных времен живущие при этом заведении и отъевшие бока до такой степени, что стали похожи на лоснящихся кругленьких бульдожек, ≈ и те проковыляли к выходу. Любопытство побудило спешно дожевать дары грузинской кухни: бьют там кого-то, что ли? Снаружи никого не били, но милиционеров было много. Они плелись с обеих сторон немногочисленной колонны пожилых людей, осененных красными флагами.
Транспарант гласил насчет жертв ельцинизма, портреты жертв несли тут же. Боже мой, сколько, оказывается, народу постреляли! ≈ мелькала, должно быть, мысль в голове всякого встречного. Шествие направлялось к Марсову полю, где пришлось с ним расстаться, ≈ меня влекло выступление двух заезжих контр-теноров.
Вот так по дороге в какой-нибудь концерт мы и чувствуем иной раз редкий в повседневной жизни укол гражданской совести и зависть к людям, ощущающим свою причастность к истории. Когда-то ╚выйти на площадь╩ по собственной инициативе было подвигом, доступным немногим. А теперь вновь, хотя и по иным причинам, представление публике своих взглядов посредством шествия (массовые праздники вроде пивных фестивалей не в счет) оказалось уделом маргиналов.
Между этим былинным ╚когда-то╩ и прозаическим ╚теперь╩ был период (впрочем, относительно недолгий) поэтического подъема народного самосознания: воздух свободы кружил голову студентам и будущим безработным инженерам (тогда они еще не знали, как им предстоит мыкаться). В студенческом буфете университета в те дни давали какой-то жидкий чай и салат из капусты, хорошо, когда с хлебом, но это никого не беспокоило ≈ и уж, во всяком случае, не могло стать поводом для демонстрации, ибо демонстрировать следовало исключительно дум высокое стремленье. Возбуждал публику ≈ вплоть до отмены лекций и набухания жил на шее ≈ например, снос внутренностей одного обветшалого здания, связанного с некогда повесившимся там героем масскульта (впрочем, герой, кроме того что служил иконой a la недавний И. Тальков, был еще и порядочным поэтом). Потом происходили и всякие политические свершения, когда казалось, что коллективный жест что-то решит. Множили листовки и все такое прочее... Правда, и ныне нет-нет да и увидишь отксеренную рукописную листовку на стене в какой-нибудь подворотне ≈ там все больше про то, что евреи виноваты.
С тех пор как-то сама собой возникла рампа между политикой как перманентным бесплатным представлением ≈ и рядовым обывателем. Из участника он стал зрителем, и даже не очень-то внимательным ≈ уж на ходу не прижимает к уху транзисторный приемник. Конечно, и в эпоху, когда разливы эмоций и половодье чувств возвращаются в отведенное русло, иногда все-таки происходят события, приковывающие к себе внимание телезрителя и читателя газет (глотателя пустот, по меткому выражению еще одного поэта, впрочем, куда менее порядочного) ≈ потребителя информации и зрелищ. Но его общественное мнение не просится наружу, кроме как в праздной беседе. Гондурас его, конечно, волнует. Зато какие-нибудь местные выборы интересуют куда меньше повседневных забот о хлебе насущном (а у многих ≈ о пирожном, жить все-таки стало лучше, веселее) или успехов ╚Зенита╩. Раньше еще можно было сравнивать, кому больше благоволит народное сердце (орган выбора) ≈ интеллигенту Явлинскому или соколу Жириновскому, а теперь-то все они пигмеи: достоинства пива занимают телеаудиторию гораздо больше.
На первый взгляд, мы являемся свидетелями относительного расслабления общественных сил. Да и, правду сказать, постоянное их держание в кулаке может привести к импотенции вплоть до полной утраты пассионарности. Но внимательный наблюдатель увидит, что энтузиазма не стало меньше. Только проливается он на иные предметы, более близкие и понятные. Выбор ≈ и сердцем, и разумом ≈ производится в другой сфере: скажем, выбрать ли чахохбили или лобио. Да и настоящий хачапури бывает очень недурен.
Илья УТЕХИН